Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 5.
От Турана до Мондинского пограничного караула.
Утром 27 мая пошел сильны снег, затем дождь, снег, опять дождь и.т.д. Погода была наимерзейшая, холод и слякоть, так что мы решились лучше передневать, чем без толку мокнуть. К полуночи буря разогнала облака и мы, в надежде беспрепятственного на завтра выезда, предались в объятия Морфея.
Утро 28 мая действительно было ясное; за то слякоть невообразимая, но что поделать? Лучше по грязи шлепаться, чем бесцельно отлеживать бока, и мы, распростившись с приветливыми туранцами, обовьючили лошадей и отправились дальше.
Из Турана в Монды есть две дороги: 1) на юго-запад, — бродом через р. Хала-угун и р. Иркут, выходя уже с Дебе-бори, затем левым берегом р. Иркута до урочища Нур-Хутул, от которого прямо на запад в Монды.
2) Тужами; (лесом) вдоль правого берега р. Хала-угуна и выходит также в урочище Нур-Хутул. Эта дорога хотя и грязновата, за то прямее первой.
3) Есть еще один путь: через Нилову пустынь, Хойтогол – к Нур-Хутулу. Этот путь самый дальний, но преимущество его то, что один только брод через р. Иркут, тогда как по первой дороге два рода через Хала-Угун и два же через р. Иркут; а по второму два перехода черех реки. Мы избрали средний путь, именно по р. Хала-Угуну прямо на запад.
От Туранского караула мы поехали сначала летними стойбищами Урдогольских бурят; юрты были пусты, так как буряты, благодаря холодной весне, не выкочевывали еще с зимников. Миновав стойбища, мы спустились к руслу р. Туран.
Верховья р.Туран сходятся верховьями р. Зангисанов – течение р. Турана не большое, по каменистому ложу, маловодное и впадает эта река не в Иркут, а, правым притоком, в р. Хала-угун. По Турану есть прямая дорога в кочевья монголов, живущих по р. Ури. Дорога эта очень близка; по ней доезжают до монгол в одни сутки. Но одно ее неудобство – это то, что она сильно каменистая, почему ей и предпочитают более дальнюю – именно через Мондинский караул (Г.Н. Потанин ошибочно считает Мондинскую дорогу самой прямой в Монголию – мы уже знали, что в Монголию идут две прямые дороги: а) Хорбяты, б) Зангисаны, а теперь оказывается, что и по Турану ближе в Монголию, чем через Монды). Река Туран пересекает мондинскую дорогу. Переездом через нее дорога тянется мимо старых, разрушенных временем, казачьих казарм. Близ этих казарм стоит ветхая, заброшенная часовня, вокруг которой кладбище русских. Кстати заметим, что буряты и до сих пор не смотря на все настояния как духовного, так и гражданского начальства, не имеют кладбищ, а зарывают тела умерших в отдаленных от жилья уголках леса, кому где вздумается. Нам бы казалось, что не следовало бы насиловать этого вполне гигиенического обычая бурят.
За казармами и кладбищем дорога идет лесом – ровная и местами болотистая. Лес преимущественно состоит из березняка, листвени и ели; изредка есть сосна и осина, а кое-где попадаются и кусты черемухи, тальника, смородины и багульника. Верстах в шести от казарм нужно переехать через р.Хала-угун, а затем вскоре и через Иркут. Пройденная дорога, как было уже замечено, называется тужинской т.е. таежной. По левому берегу Иркута верховая тропинка тянется версты три параллельно с самим Иркутом, близ него. Этот берег реки зарос исключительно сосной и грунт его песчаный. По реке есть островки, на которых растет, редкая в других местах Иркутской губернии, облепиха, — русские и буряты собирают массу ягод облепихи и сбывают ее частью в Тунку, а частью в Иркутске на водочные заводы. Дорогой по берегу Иркута то и дело приходится перебродить через ручейки – сухие и песчаные в сухую погоду и наполненные водой в дождливое время; но в общем дорога все-таки удобна и нескучна – тишина леса, а при ней неизбежная монотонность езды, нарушается шумом р. Иркута, не теряющейся из вида. После пятиверстного перехода от берега р. Иркута – подъем на крутой дабан «Комарык». Комарык не высок, но, почти отвесная крутизна его, затрудняет подъем с вьюками, в особенности осенью, когда обледеневается земля. В эту пору с Камарыка скотогоны спускают свой скот на веревках; но и то скот не сходит с горы, а падая, скатывается, при чем случается, что ломает себе ребра, ноги, бывает же, что и убивается.
После подъема на Комарык, дорога тянется все в гору и в гору между лиственничным и березовым лесом; так версты три. Затем, спуск в Нур-Хутул. Спуск в Нур-Хутул сначала идет между пашен хойтогольских бурят, а потом топким кочковатым болотом. Среди этого болота ученый путешественник и «выделывал гимнастику» «прыгая по кочкам». Действительно равнина Нур-Хутула вся покрыта болотом, исключая нескольких бугорков, на которых и торчат шесть юрточек бурятских, нужных хозяевам весной во время распашки пашен и осенью при оборке хлеба и сена. Зимой же в этих юртах живут барлуки (рабочие) и караулят скот, стоящий тут на кормежке. Только лишь восточная сторона Нур-Хутула суха, с отличным суглинком, ее то буряты расчистили от леса и распахивают под пашни. Лет шесть тому назад – выгонами Нур-хутульской равнины пользовался один только Хойтогольский бурят богач Хамаган Купхоев и захватил себе лучшую часть ее. Хороший урожай хлеба, какой давали всегда пашни Купхоева сманил и других бурят взяться за расчистку леса; и вот теперь, из года в год, все больше и больше буряты прилагают труда и культивируют дикую первобытную местность; уничтожают вековой лес, заменяя его плодоносными полями. Сеют преимущественно рожь, пшеницу и ячмень.
Местность Нур-Хутульская окружена тайгой и в ней водится масса всякого зверя, который зачастую пользуется трудами рук человека, и любит лакомиться сжатым хлебом. Кабаны, лоси, козы уничтожают иногда целые скирды. Чтобы лишить «зверя» возможности разорять скирды, буряты складывают хлеб на высоких подставках, для чего врывают в землю вряд несколько столбов, около сажени возвышаются над поверхностью земли; оконечности столбов устилают толстыми плахами. Постройки эти прочны, и, в данном случае, незаменимы. Нужно заметить, что Нур-хутульской равниной оканчивается земледельческая линия; дальше идут все горы и горы, а с ними каменистая почва; эта значительная возвышенность, вместе с другими причинами земледелие делает невозможным, — кругом наступает царство мхов и корявых деревьев.
Западный конец Нур-хутульской площади покрыт целой системой маленьких и больших озер. Эти-то озера и дали, кажется название местности: Нур с бурятского, значит озеро, а Хутул (гутул м.) переход, перевал; отсюда: Нур-Хутул – переход через озера. С Нур-Хутула идет прямая дорога, перевалом через гольцы, в кочевья Соет; прямо же на запад к Мондинскому караулу и в Монголию: Кроме того, как помнит читатель, в Нур-Хутуле сходятся три дороги, идущие из Туранского караула в Монды.
За Нур-Хутулом дальше к Монде. Дорога идет с версту продолжает идти болотом и едва возможна для езды: кони вязнут по колено. Через одно из самых топких болот, по распоряжению земской власти была когда-то сделана гать в виде поперек настланных, расколотых пополам бревен. Но бревна эти – частью погрузли в болото, частью в беспорядке нагромоздились друг на друга, так что по гати нет никакой возможности ехать, если не опасаться – или искалечить коня, или же самому попасть под бревно и завязнуть в болоте. Лучшей «фортификационной меры, как эти гати, для затруднения возможности езды» и придумать нельзя. Ездить по этим мостикам никто не решается – и предпочитают «выделывать гимнастику по кочкам», невозможную по бревнам болота. Мясники, прогоняя свой скот через Нурхутульскую трясину сплошь и рядом вытаскивают веревками быков, завязших в няше. Мучаются каждый год, затрачивают много времени, зачастую и средств, проклинают себя и болото, но не додумаются до необходимости исправить гать и тем избавить себя и скот от мучений. Мы проехали это болото без особых затруднений; сильные холода, какие были в продолжении весны, и стояли и теперь, не способствовали оттаяванию болотной грязи и кони наши, но погружаясь, прошли болото.
Миновав Нур-Хутул и его грязи, дорога выходит на берег р. Иркута, который имеет для путников такое же значение, как и равнина «Тамхи-баряше». Тут каждый едущий, выбравшись из болот, считает как бы своей обязанностью остановиться и дать роздых коням. Берег ровный, сухой, несколько песчаный, зарос толстыми стволами сосны – есть где укрыться – и от непогоды, и от летнего зноя, к тому же площадь берега – последнее ровное место, а дальше то и дело, что переезд с одной горы на другую; нужно значит, и себе и коням дать возможность запастись силами – и эта местность путниками обращена как бы в промежуточную станцию. Кто бы ни ехал в Монголию, непременно, минуя Нур-Хутул, остановится на берегу Иркута, сварит себе чаек и покормит лошадей, а если это бурят, то тут же принесет жертву горным духам, привесив к веточке дерева какой-нибудь лоскуток, так что все кусты, растущие в окружности, увешаны разноцветным тряпьем.
От берега р. Иркута сейчас же начинается подъем на гору, и тропинка высится над отвесным береговым обрывом. Не более как через версту тропинка оставляет берег Иркута, отклоняется на юго-запад и уходит в царство беспорядочно толпящихся гор. В сухое время проход горами удобен, но в ненастье большие грязи затрудняют езду – кони, увязая в размокшей глине, сильно изнуряются и еде волокут ноги.
В семи верстах от Нур-Хутула, между гор, — есть широкий болотистый распадок – «Борьто», в котором зимой живет три бурятских семейства. Грязная дорога истомила лошадей, да и нас порядком умаяла, так что мы, не смотря на то, что еще не было поздно, всего 3 часа пополудни, решились остановиться на ночлег.
Местность «Бортой» представляет из себя сплошное болото, окруженное с трех сторон горами; северная же часть открыта и примыкает к берегу р. Иркута. Болото это, с юго-запада на северо-восток, прорезывает горный ручей; в центре же, между кочками, возвышается пригорок с неширокой площадкой, на которой стоят три юрты. Пригорок в переводе на бурятский язык значит борто – этим именем и названа как местность, так равно и ручей, впавший справа в Иркут. Живущие здесь три семейства – самая отчаянная беднота. Каждое из них имеет не более двух коней, дух коров и с полдесятка овец и больше никаких средств в жизни нет. Существуют почти одним чаем – летом с приправой молока, а зимой и этого нет. Мясом же лакомятся, в те лишь, редко счастливые дни, когда удается убить зверя: козу, оленя, изюбря, редко – лося и медведя. Бьют также много рябчиков, но эта роскошь стола гастронома не попадает в котел бурята. Рябчиков обменивают в Тунке на чай и соль, причем стоимость пары определяется в 15 коп. Между прочим в Борьто живет одна старуха – лет ей уже около семидесяти; при ней внучек, пятнадцатилетний мальчик. Как они существуют — трудно понять. У них не всегда есть даже чай, — его в нужде заменяет навар лиственничной коры, с примесью раствора гуджира. Старуха и мальчик ходят чуть ли не нагишом. Помню я раз, года два тому назад, проезжая в Мондинский караул, остановился не вдалеке от юрты этой старухи. Завидев палатку, она пришла ко мне. Я попотчевал ее чаем с сухарями. Вскоре после прихода старухи, поспел и котелок с мясом. Садясь обедать, я пригласил и бурятку; дал ей кусок мяса, но голодная номадка не стала сама есть его, а схватив, буквально, умчалась в свою юрту, чтобы отдать полученный от меня кусок своему внуку; оказалось, что вот уже больше недели, как она со своим внуком питаются одним лишь лиственничным наваром, приправленным микроскопическими дозами муки!
Как образец наглости и бесстыдства в обращении с номадами, я позволю себе рассказать случай, какой проделали тункинские казаки над упомянутой старухой. Случай этот между прочим интересен и тем, что в известной степени служит характеристикой отношения русских к бурятам.
Зимой, вечером, три казака ехали из Мондинского караула и остановились на «ночевку» в юрте старухи. Мороз был силный. Чтобы ночью не мерзнуть, казаки, перед тем как лечь спать, наклали на очаг много дров, улеглись. Легла близ очага и старуха. Нужно заметить, что буряты, зимой ли, летом ли, все равно, спят совершенно нагими, покрываясь той одеждой, в кокой ходят днем. Разгоревшийся огонь разлил по холодной юрте благотворную теплоту, особенно приятную во время зимней стужи, и старуха почувствовав это благотворное влияние теплоты, сдернула с себя на бок свою дырявую, закорузлую шубенку, оголила спину и поворотила ей к очагу. Один из казаков, увидев такую не «сполитичность» бурятки, встал; взял горящую головню и, с возмутительным спокойствием, провел ей вдоль спины бедной старухи. Проделавши такую «шутку», как назвал свой поступок казак, он, не обращая внимания на дикий вой и испуг бедной бурятки, преспокойно улегся и, как ни в чем не бывало, подсмеивался со своими товарищами над проклятиями и болезненными стонами старухи, мучившейся от боли ожога… Казак впоследствии не только не стыдился своего поступка, напротив еще с хвастовством везде рассказывал, как он ловко наказал тварь за «неуважение к русским»…
Урочище «Борьто» служит границей между землями туранских (хойтогольских) и мондинских бурят.
Хотя май был уже на исходе, но в Борьто трава не думала еще расти, так что лошади наши паслись на прошлогодней ветоши (как б.). Береза едва начала развертывать почку, тальник же и осина еще и не думали; листвяг был покрыт цветом, и едва покрывающейся хвоей.
Пройденный нами сегодня день, в общем, был хороший; хоть по горизонту и носились тучи, но дня не омрачали, солнце ярко светило весь день; и снег, выпавший вчера, растаял. Но все-таки вечером, перед началом заката солнца, до того было холодно, что мы принуждены были сидеть в шубах и греться у огонька.
29 мая, от Бортоя в Монды. Ночь была чрезвычайно холодна, до того холодна, что, укрывшись одной шубой, нельзя было спать. Утро, как и ночь, тоже «морозное»; иней толстым серебристым покровом укутал ветви деревьев и ветошь (хак) и блестел тысячами бриллиантовых искр, отражая игру лучей пышно выходящего светила. День обещал быть хорошим. Утренний мороз, как ни направлял свои силы в борьбе с животворными лучами солнца, должен был уступить, стушеваться, и он, гонимый своим врагом – теплыми лучами солнца, сходил с травы, с веток деревьев, заползал все выше и выше, на вершины гольцов, где вечные ледники служат ему надежным приютом, толстую кору которых – не прошибить сибирскому солнцу!.. Подождав, покуда солнышко согнало следы мороза и начало обогревать, мы тронулись в путь.
По сырой и болотистой местности Борьто, дорога идет только до подъема на гору, отделяющую эту местность от «Шулая» — что будет не более одной версты. Подъем не крут и в не дождливое время сух; теперь же был грязен. После подъема на Дабан – сейчас же спуск прямо в Шулай – такую же болотистую и не широкую горную впадину, как и Борьто. В впадине этой живут в отдельных юртах два брата Ухаевы. Буряты эти сравнительно зажиточные, чем кочевники Борьто. У одного из них — Осташки Ухаева, выстроена русская изба точно игрушечка: маленькая, низенькая, бревна стен тщательно выструганы, внутри миниатюрная печь, лавочки, столики, везде чисто… избушка обнесена новым двориком… все это среди лесных гигантов – листвени, где избушка, нарядным своим видом так и кажется каким-то чудом, попавшим в дикую, суровую, грязную, неприветливую природу, загромоздившую все вокруг толпой неприступных гор… Но культура положила уже свое начало и, быть может в скором времени, горы изменят свой неприступный вид, дикая и первобытная природа смягчится под влиянием силы и умения культурного человека…
Два семейства бурят живут в Шулае только зимой, на лето же выкочевывают в Мондинский караул.
Осташка Ухаев, по моему совету, пробовал сеять на бугре дворика картофель. Опыт удался, и теперь вот уже третий год, как сеется картофель, вполне заменяя не прихотливым бурятам хлеб.
От Шулая мы поехали горным, узким распадком, в данное время до того грязным и болотистым, что кони едва волочили ноги в жиже грязи. К тому же по дороге везде разбросаны острореберные камни; лошади, спотыкаясь об них, скользили по грязи, падали на передние ноги, обдавая нас брызгами грязи; ехать было трудно. Летом, эта же самая дорога, совсем не то: грязь высыхает, кони по твердому грунту свободно лавируют между ребрами камней и ехать нет никакого труда.
По Дороге встретили нас семь человек бурят, это два семейства, потеряв весь скот, павший от зимней бескормицы, перекочевывали из Окинского караула в долину р. Иркута, в надежде заняться там земледелием. Буряты на изнуренных конишках тащились вместе с детьми и скарбом… После двух часового перехода горным распадком, по грязи, изнурившей наших лошадей, мы подъехали к одной из подошв хребта Хара-Дабан (Черная гора). Хребет этот картографы почему-то переименовали в Хамар-Дабан, тогда как последний тянется вовсе не вдоль Иркута или около него, а проходит близ Байкала, поперек Амурского тракта, который, начиная от Муринской станции, и пересекает этот горный хребет; дорога же в Мондинский караул проходит через вершину Хара-Дабана – одного из значительнейший отрогов тункинских альп, не имеющего никакой связи с Хамар-Дабаном, как частью Саянского хребта. Хара-Дабан служит между прочим линей границы сосны, с середины подъема на Дабан сосна уже растет, равно исчезает и черемуха. На Хара-Дабан несколько подъемов. Первый из них только в начале крут, дальше же, как говорят сибиряки, «тянигус». Подъем этот, среди местного населения известен под именем «Воронин дабан». Такое название получил он вот по какому не безынтересному случаю: лет тридцать тому назад, каторжные, как говорят тункинские летописи, бежавшие из Кары, Нерчинских и Петровского заводов, добравшись до Култука, не шли на Иркутск, а сворачивали в торскую степь; из торской степи одни из них, через красный яр (см. выше) и Китой выходили на Московский тракт; другие подымались вверх по Иркуту, затем вниз по Оке, либо в деревню Зиму, что на московском тракте, либо отворачивали от Оки и выходили на г. Нижнеудинск; третьи же через Саянское ведомство выходили в Монголию, потом верховьями р. Ури и Дархатами спускались или вниз по р. Енисею или же, тоже через Шимки, Туран и Монду, оз. Кубсугулом, верховьями Шишкита и так выходили в Минусинский округ, а то, не доходя его, селились вдоль монгольской границы. Монголы не трогали беглецов. Так вот, лет 20 тому назад, заведовавший не упраздненным еще тогда Мондинским караулом, урядник Воронин однажды приметил шляющихся в лесу бродяг и отрядил на поимки их, находящийся под его командой, казаков. Казаки переловили беззащитных бродяг. Пойманных нужно было отправить в Тунку. Урядник Софрон Воронин был силач и, конвоируя бродяг, не захотел взять с собой казаков, а, скрутив «варнаками» руки, перевязал их между собой, сел на коня и погнал их в Тунку, как стадо баранов, «понужая» сзади нагайкой. Так догнал он «ванаков» до последнего спуска с Хара-Дабана. Не доходя этого спуска, одному из бродяг как-то удалось развязать себе руку. Освободившись сам, он помог и товарищам сделать тоже самое. Воронин этого не заметил и только что, опередив бродяг, подъехал к спуску, как эти последние напали на него, сняли с коня; привязали Воронина к дереву, взяли у него винтовку, лошадь с седлом, провизию, одним словом отобрали у храброго казака все, что было у него, оставив ему только нижнее белье и, наругавшись над Ворониным, ушли. Случилось это около обеденной поры и только лишь вечером, ехавгие из Турана буряты, отвязали Воронина. Казус этот увековечил имя храброго урядника, и буряты теперь и не зовут иначе спуск этот, как «Ворониней Дабан». Кстати заметим, что казак этот жив еще и теперь. На Ворониней дабане и дальше, не только что береза и другие деревья, даже листвяг и не думал еще показывать хвои, и только лишь начали распускаться цветочки, которые, как известно, у листвяни нарастают раньше, чем хвоя. Лес, едва, едва был оживлен там и сям, как бы не хотя, лениво чирикающим лесным воробьем. Хоть утро было и приветливое, но к полдню солнце стыдливо выглядывало из-за обрывков глинистых грязных облаков и вновь пряталось за них.
Спуск с Воронина дабана крут; у подошвы его журчат горные ручьи с не освободившимися еще от ледяной коры берегами. Вода в ручьях чиста, бесцветна т очень приятна на вкус. Не задолго перед нашим проездом, у подошвы спуска, пронесся ураган, что видно по массе, в беспорядке набросанного, свежего валежника, сучьям, исковерканным стволам и вывороченным с корнями деревьям.
За Ворониным дабаном еще четыре более или менее значительных спуска и подъема по отрогам Хара-Дабана, а пятый, самый высокий и крутой, идет через главную цепь его. Равнин нигде нет, встречаются одни только лишь небольшие котловины самых причудливых форм и очертаний боков их: одни из них точно воронки, другие четырехугольны, треугольны с отвесными стенами, и так далее. Котловины эти хотя и разнообразят место, зато, увеличивая число подъемов, затрудняют дорогу; к тому же они служат стоком воды, болотисты, а у других в центре дна есть и озера. На одной из вершин Хара-дабана стоит обо (куча), между прочим исторический. Один миссионер сжег его. Случилось так, что после этого он заболел и насилу мог доехать до Монды. Болезнь усилилась и ретивый миссионер должен был отказаться от продолжения дальнейшего пути и воротился домой. Между прочим, буряты узнали, что немочь постигла именно виновника уничтожения обона и, как всегда бывает в данных случаях, болезнь Хора ламы (так буряты и монголы называют русских священников) объяснили по своему, приписав ее мести тенгриев, оскорбленных уничтожением обона. Остановившись на этом очевидном для них факте, доказывающем могущество тенгриев и бессилие борьбы с ними представителей православия, они еще более уверовали в карающую силу своих духов; восстановили обон и начали с особенным почитанием обращаться к духам, живущем в нем. Таким образом, получились как раз обратные результаты. Уничтожая обон, миссионер думал доказать, что все эти кучи и вера в присутствие в них духов, равно и предполагаемая месть за разрушение их жилищ – чепуха. Вместо этого случилось так, что буряты получили новое очевидное доказательство силы своих тенгриев т еще на один шаг отодвинулись от веры в силу христианства.
По правую сторону четвертого спуска с Хара-Дабана, в котловане есть озеро, занявшее всю его площадь. С высоты спуска вид на это озеро прелестен. Представьте себе громадную круглую пропасть с отвесными, скалистыми боками, точно щетиной, поросшим лесом, а дно этой пропасти будто устлано блестящим прозрачным стеклом. С этого стеклянного дна, сконцентрированные, точно в фокусе, лучи солнца подымают, в виде кудреватых тонких облачков, испарения, расстилающиеся нежным флером по склонам гор… такой картиной мы теперь любовались. Дорога, по перевалам через вершины Хара-Дабана, не особенно камениста; за то обнажившиеся толстые корни листвяга затрудняют езду: кони то и дело задевают за корни копытами и спотыкаются. На одном из последних склонов Хара-Дабана встречается грязное и очень топкое болото, образовавшееся из множества горных ключей, вышедших из разных направлений. Картина болота чрезвычайна мрачна: кочки, безобразно торчащие камни, захудалый, корявый листвяг и кедровник, с верху до низу покрытый висящими клочьями светло-зеленого мха, деревья покривились на бок; тут же валяются сгнившие и гниющие колоды, торчат пни, грязь, слякоть… таков вид болота. Через болото была когда-то настлана гать, — но она, «обратилась в фортификационную меру» сгнила, покрыта илом и, увеличивая мрачность болота, решительно не годится для езды. Миновав это болото, дорога идет очень крутым и каменистым последним спуском с Хара-Дабана. Все пять перевалов через Хара-Дабан мы проехали в течении двух с половиной часов и спустились в гонную равнину Шолу сапшаша, перерезываемую горным быстрым ручьем ого же имени. Берега р. Шолу сапшаша еще не оттаяли и потому, переезд через него сравнительно был удобен. В другое же время брод затрудняют глыбы булыжника, омывая который, ручей с ревом катит свои воды в Иркут. Перебравшись на ту сторону ручья, мы дали роздых коням и для себя вскипятили котелок чая.
Шолу сапшаша имеет свою легенду. «Хушин сакта» т.е. в прежнее время из Ури по р. Иркуту бежал от преследования богатырь. На его дороге встретилось препятствие в виде большой скалы; через эту скалу конь богатыря не мог перескочить, объезжать же ее было далеко, да и некогда, сзади уже слышался шум погони, настигающей богатыря. Тогда богатырь выхватил из Хун (ножен) Сальме (саблю), взмахнул богатырской рукой, ударив поперек скалы, разрубил ее пополам и проскочил расщелиной. С тех пор место это, как говорит легенда, и стала называться «Шолу сапшаша», что в переводе на русский язык значит – разрубленный камень. Действительно поперек русла реки Шолу сапшаша, близ ее впадения в р. Иркут, стоит одиноко громадный камень, сажени в три вышиной; камень этот, по средине, дал трещину, довольно широкую, так как будто бы его разрубил кто-нибудь пополам. В данном случае сама природа, как бы так сказать, создала легенду.
На берегу р. Шолу сапшаша хотелось бы подолее отдохнуть, но масса комаров и мошки, ни нам, ни коням, не давшая покоя, заставила поторопиться с отъездом, к тому же и близость Мондинского караула манила поскорей тронуться в путь и добраться до жилого места.
Не вдалеке от Шолу сапшаша расположена падь (схин) называемая Шабартей (грязная), в эту падь мы и въехали. По Шабартей разбросано несколько зимних юрт бурятских. Само название пади – шабартей т.е., в переводе, грязная – определяет характер местности – топкой и болотистой. С этой пади слышен шум р. Иркута, который мы, с самого Нур-Хутула, оставили в лево и потеряли из виду. Вскоре открылся вид и на сам Иркут, а также и на остроконечные вершины покрытого снегом величественного Мунку-Сардыка, пресловутого и в легендах и в описаниях путешественников, видевших и не видевших его причудливые, грандиозные очертания. После езды тайгой, болотами, перевалами через гору, где нет простора глазу, утомленному скучным однообразием: куда не взглянешь – взор упрется либо в пень, либо в колоду, либо в глыбу камня, кочку, ободранный склон горы, — так кругом – и больше ничего. Но вот ровное место – глазу есть где разгуляться и взор, как бы вырвавшись на волю, долго не останавливается на одном, а как бы жадно перебегает с одного на другой, развлекаемый разнообразием картин…
В центре Шабартей есть не большое озеро Холбо-нур. Миновав равнину. Мы переехали через небольшой безымянный ручей, поднявшись на гору Дабани-Ами (рот горы) и вскоре выехали на большую, ровную, чистую, безлесную площадь, когда-то прежде занятую казарменными постройками бывших пограничных казаков. Казармы эти теперь совершенно разрушены, стоят одни лишь покосившиеся остовы прежних зданий и, своим гнилым ободранным видом, омрачают фон чистенькой, нарядной равнины. Площадь эта довольно широка; одним своим концом она упирается в горы, а другим составляет отвесный берег р. Иркута. На площади вместо упраздненной военной крепости, миссионеры стоят теперь духовную, и в этом году начата уже постройка дома и церкви. После окончания построек здесь будет постоянно жить миссионер с обязанностями «присмотреть», чтобы не въезжали из Монголии ламы для сбора подаяний и доносить земскому начальству, если такие случаи будут замечены, сжечь или разобрать какое-нибудь шаманское обо (священную груду камней) и т.д. Так что это уже не будет географический знак распространения миссии, каким Г.Н. Потанин назвал часовню, стоящую близ казарм.
Спустившись с площади к р. Иркуту, мы должны были перебрести на левый его берег, но близ места спуска мы не могли этого сделать – Иркут был «на прибылях»: уровень воды значительно поднялся, воды была мутна и пенилась к тому же русло реки каменисто, усеяно крупным булыжником; так что, ввиду всего этого, трудно было решиться переезжать через р. Иркут, и мы поехали вниз по берегу реки искать более удобного рода. Таким оказалось русло реки близ юрты бурята Самбу Гыргенова, где Иркут разветвился на два рукава, и дно его, хотя и каменисто, но устлано не острореберными камнями, а мелким щебнем. Заехав в юрту, мы попросили Гыргенова проводить нас. Обязательный бурят без всяких отговорок согласился исполнить нишу просьбу, так что мы, не смотря на то, что брод был глубок – вода хватала выше груди коня, благодаря проводнику, переехали благополучно. Зато подъем на гору правого берега р. Иркута не обошелся без приключения. На гору, по которой нам нужно было подыматься, никакой тропинки не было проложено, при том же гора была чуть ли отвесна, так что сами лошади, без посторонней помощи, не могли взойти на нее. Один из нас вел вьючного коня под уздцы, а другой поддерживал его сзади, — так провели одну лошадь, а другая, тоже вьюченная, запнулась, упала и катилась бы в р. Иркут, если бы вьюк, зацепившись за каменный выступ, не удержал ее. Пришлось развьючить коня и вьюк самим снести на гору. После такого трудного крабканья на гору, мы, отдохнув немножко, начали спускаться в долину р. Иркута и у оз. Саган-Нур остановились ночевать. В долине на которой мы остановились, расположены летники мондинцев, но в них, не смотря на конец, весны, еще и не думал никто жить, юрты стояли пустыми. Причина тому та, что в Монде как и в Тунке, всю весну стояли холода; трава не выросла на столько, чтобы даже и овца могла досыта наестся; изнуренный скот, точно скелеты, понуро ходил по голой долине. У мондинцев, в эту зиму. Пропало от бескормицы много скота и остатки его, еще и теперь существовали чуть ли не одной надеждой на скорое появление травы, так как, срывая ту, которая выросла в данное время на сырых местах, тощий скот мог только лишь не умереть с голода, и кое-как поддерживать свое существование.
Все пройденное нами сегодня пространство равняется, приблизительно, тридцати пяти верстам, да плюс вчерашних двадцать верст, то и будет, что от Турана до Монд пятьдесят пять верст. Как видит читатель из нашего описания – дорога из Турана в Монду, далеко таки неудобна, и тележной долго, долго еще не будет, разве сильно разовьется наша торговля с Монголией, тогда быть может купцы и вздумают проложить дорогу, но с ней будет не меньше хлопот, чем в свое время с кяхтинским трактом, и если проведение дороги попадается не в надлежащие руки, то не один десяток тысяч без толку увязнет – разных Нур-Хутульских болотах, и фортификационные преграды долго еще будут существовать. А пожелать улучшения дороги нужно; край этот из года в год все более и более начинает приобретать значение, как в торговом, так и в административном отношении.
Опубликовано в апреле 1884 года.
Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 1.
Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 2.
Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 3.