От Иркутска на Запад. Дорожные наброски.
Я покидал Сибирь навсегда. Последний раз глядел я на Тункинские альпы, вблизи которых я прожил пять лет и благодаря которым я постиг величие и красоту природы, той горной природы, что, поражая и пленяя душу, навсегда запечатлевает в ней свой великий образ. Воздух морозного декабрьского утра был чист, и не одна струя ветра не сгоняла с вершин легкой дымки. Нежным розовым тоном отсвечивали снеговые пики: они мне казались красивее, чем когда либо, и мне становилось грустно, — ведь не видеть мне их более! Где я найду те шумные, звенящие серебристые потоки, те вековые деревья, закутанные в мох кедры, те грандиозные и поэтические очертания, словом то могучее и чудное, что определяется одним словом – горы? И в те минуты я всматривался в них, как в лицо дорогого человека в миг прощания: мне хотелось запечатлеть их в своей памяти, и я почувствовал, что они мне ближе, родственнее, чем я думал, что природа Сибири, — величественная, прекрасная, но на первый взгляд мрачная, крепко привязывает к себе душу и подобно мраморной Галатее, у которой в каменной груди бьется сердце, полное доброты и любви. Тысячи верст отделяют меня от тех розово-вершинных гор, но они и оттуда светят мне тихим светом утреннего солнца, и далекая, холодная, снежная Сибирь, мне сдается близкой, теплой, приветливой.
Предо мной лежала тысячеверстная линия зимней дороги, десятки станций, тайга Восточной и бураны Западной Сибири, холод и неудобства долгого и мало культурного передвижения на лошадях.
Рассказы разбое и грабежах, оказавшихся в действительности или вымыслом или преувеличением, настроили мое воображение, и мне уже представлялись картины нападения с пальбой, кровью и со всем декорумом таежно-дикой сцены. Я тщательно заряжал револьвер, удобно привязывал его в поясу шубу, в расчете, что мне не раз придется выхватывать его, но мои страхи улеглись очень скоро; револьвер был отвязан и брошен в сани, и единственной его службой – были несколько салютов на перевале через Урал перед Златаустом, которыми я прощался с Сибирью и приветствовал Европу.
Иное дело неудобства пути – холод и состояние московского тракта. Это те разбойники, что нападают постоянно, не давая ни отдыха, ни пощады. В первую же ночь, когда мы выехали из Иркутска (перед Рождеством) ударил такой мороз, что ром сгустился до состояния прованского масла, а из двух бутылок водки, одна «лимонная» замерзла без всякого стыда и сострадания к заводчику и акцизному ведомству, другая — «простая» превратилась в кристаллическую кашу, выделив из себя, после оттаивания, значительное количество сивушного масла, не смотря на «двойную очистку в патентованных бельгийских аппаратах». Такие морозы, не страшные, когда сидишь в комнате или проходишь по городу несколько кварталов, делаются истинным «бичом Божьим» при безостановочной езде днем и ночью, отсутствие горячей пищи и невозможность порядком согреться во время перепряжки лошадей. По Восточной Сибири, где бесконечная тайга и горные кряжи не дают ветру разгуляться и стоит обыкновенно такая тишь, что не шелохнется на березе уцелевший как-то красный лист, переносишь холод, все-таки довольно терпеливо, особенно при накачивании себя на станциях горячим чаем. Но уже в Томской губернии, главным образом в Барабинской степи, где ветер полный господин и несется на просторе, не зная остановки и подымая вихри снега, свистя, гудя и производя ту адскую погоду, которая называется бураном, — мороз еле выносим. Целый день вас пронизывают струи какого-то невидимого льда; к вечеру все утихает и вас ласкает надежда, как-нибудь закутавшись, согреть свои окоченелые члены, но вместо ветра на землю садится густая игольчатая мгла, холодная, сырая, от которой дышится тяжело и давит грудь. Мгла эта часам 12-ти ночи подымается, звезды снова блестят; начинает тянуть легкий ветерок, к утру усиливающийся до «свежего» утренника, от которого нет защиты: точно ревматизм, он болезненно ломит кости, замораживает члены и, проникая в складки, ледяным кинжалом впивается в тело.
А тело уже достаточно утомлено дорогой и измучено зимними прелестями тракта. Первое, что, пока не привыкнешь, доводит до отчаяния, — это «ступня». Обоз идет за обозом. Первая лошадь, ступив по первому снегу, копытом выбивает небольшую ямку; вторая ступает по следу первой и выбивает еще глубже. Вскоре весь тракт покрывается такими ямками, которые сливаются в правильные ложбинки, пересекающие перпендикулярно тракт на равно расстоянии друг от друга, и, смотря на него в перспективе, видишь точно застывшую ровную морскую зыбь. Сани, ударяясь о каждую волну такой зыби, подпрыгивают, и только слышишь и чувствуешь звуки – тук-тук-тук… и эти – тук-тук, тянущиеся весь день, другой, неделю, две-три, отдаются болью в груди и шумом в ушах и даже во сне не можешь избавиться от них и сквозь сон все-таки слышно – тук-тук-тук… Но это пустяки в сравнении с «нырками».
Хотя и поздно теперь, но не лишним будет сказать несколько слов о состоянии московского тракта в зимнее время. По Иркутской и Енисейской губерниям, от Иркутска до Ачинска, даже до Мариинска, он содержится отлично. Умело и часто поставленные щиты из древесных веток предохраняют путь от заносов и переметов, а следовательно и от пытки, называемой «нырками». Неизбежная «ступня» и производимые постоянно обозами раскаты сильно портят, правда, дорогу, но со «ступней» ни чего не поделаешь, а раскаты во время моего проезда везде исправлялись и, вообще, по восточносибирской части тракта были видны надзор и деятельность. Но с Мариинска щиты почти исчезают; только местами торчат воткнутые кое-как в снег ветки с претензией на что-то, не представляющие никакой задержки для несущегося снега. И вот сугроб за сугробом, выбоина за выбоиной, раскат за раскатом; езда превращается в своеобразную килевую качку с большим ущербом для боков и для терпения. Вот ваши лошади куда-то исчезли; через секунду они уже над вашей головой, а вы с санями очутились в глубокой яме, откуда несчастные животные вытаскивают экипаж с напряжением всех своих сил. Вас то ударит в бок, то слетев со спуска сани грузно и со скрипом брякают со снежного обрыва, как будто нарочно для мучения устроенного внизу. Меткое название – «нырок» как нельзя более соответствует действительности. Что же такая езда, как не ныряние с ушибами, толчками, болью в груди и нервным истощением. Последняя станция перед Томском в особенности мучительна и семилуженский почтосодержатель, обыкновенно, прибавляет от себя лишнюю лошадь, так как нормального числа совершенно не достаточно, чтобы без измора сделать 30-ти верстный переход. Такая ужасная дорога, заставляющая просто стонать и проезжающих и ямщиков, начинаясь от Мариинска, тянется верст 400-500, и горе тому, кто не имеет возможности ожидать летнего сообщения! Но что же делает дорожный персонал, обязанный следить за состоянием тракта и исправлять его? И куда идет сбор с дуги за ремонт дороги, достигающий десятков тысяч? С этими вопросами я тщетно обращался к разным лицам ив ответ я слышал только не весьма лестные эпитеты. EinealteGeschichte!
По Восточной Сибири я проехал и удобнее, и дешевле, и веселее. Почтовые станции содержатся в общем опрятно, иногда прямо комфортабельно; служащие – писаря, ямщики и старосты относились к нам везде любезно и предупредительно. Лошади, сытые и крепкие, подавались нам всегда во время и не утомленными; вообще видно было, что иркутское почтово-телеграфное начальство делает свое дело и поставило организацию передвижения на прочную почву. В жалобных книгах я встречал очень много основательных жалоб, а больше всего не особенно резонные ламентации на то, что лошадей запрягали целых полчаса, что ямщик курил трубку, что потерял катанок, вывалившийся из саней вследствие дурного их устройства и т.д. Их некоторых же жалоб видно, что путешественник очень скучал и жаловался только потому, что делать было нечего. В других же сказывалась свойственная русскому человеку претенциозность и желание показать, что мы «сами с усами». Так один весьма негодует на то, что ни на одной станции не мог найти ни котлет, ни бифштекса, «каковое обстоятельство отражалось и отражается самым неблагоприятным образом на сообщении моего желудка, а стало быть и духа, что, конечно, в свою очередь влияет таким же образом на реализацию моих духовных движений». В заключение этот несчастный, страдающий неправильной реализацией духовных движений, просит об устройстве на станциях буфетов. Вероятно, ему очень хотелось в ту минуту выпить рюмку водки. Другой, господин с поэтической душой, даже жалобу свою начальству изображает в стихах, правда, довольно сомнительных:
Проезжаю от Иркутска.
Заболела по дороге дочка.
Здесь же холод страшный,
Так что, где согреть малютку, сам не знаю.
А стоят морозы
Утром, днем и вечером и ночью.
Эта поэтическая скорбь, оставлена без всякой резолюции.
Только на одной станции в Западной Сибири – Усть-Ламенской нам пришлось выдержать целую баталию из-за лошадей, записать жалобу и даже обратиться к власти начальника местного почтового отделения. Поздней ночью мы подъехали к станции. Никакого освещения, как это полагается по контракту, ни во дворе, ни на лестнице не было, и нам пришлось взбираться вверх, отыскивая ощупью дорогу и рискуя сломать себе шею, слетев с крутого подъема. В самом помещении для проезжающих, — единственной тесной комнате, — спала какая-то баба, ушедшая с недовольным ворчанием при нашем появлении. Мы уселись и ждем появления старосты, чтобы заказать ему лошадей.
Проходит полчаса, проходит час, — нет никого, только писарь, юноша лет 16-17, сердито позевывает в соседней комнате, очевидно негодуя на нас за прерванный сон.
Мы рассердились.
— Пошлите за старостой.
— Да уже давно послано!
Мы еще ждем – никого.
— Подайте жалобную книгу, и мы начали строчить по обычной форме: «приехав в таком-то часу на станцию…» и т.д. Пока мне в воображении рисовалась строгая физиономия почтово-телеграфного чина, распекающего почтосодержателя за отсутствие освещения и другие нарушения правил, как в дверях появилась борода клином, подслеповатый глаз и глупо-свирепая физиономия кого-то, которого мы приняли за старосту.
— Что лошади сеть?
— Лошадей нет.
— Как нет? Почта давно прошла и лошади должны быть.
— Нет.
— Позвольте книгу разгона.
— А вам на что? Вы и так жалобы пишите, ну и довольно с нас.
Мы сделали большие глаза.
— Позвольте книгу разгона.
— Не дам.
— Позво-о-ольте книгу разгона.
Писарь видя готовящуюся стычку, подал ее. Оказалось, что на станции должно быть на лицо 10-ть лошадей.
— Велите запрягать!
— Нет-с, я лошадей не дам. Вот им (телеграфному чиновнику, ехавшему попутно с нами) дам, а вам не дам.
— Нет, вы дадите!
— Нет-с, не дам. Пишите себе жалобу, довольно будет с нас.
Книга жалоб явилась снова на сцену, перо заскрипело и не одна страница ее ушла на обличение самодурствующего кулака.
Но лошадей мы все-таки не получили. Ямщики хотели было запрягать по распоряжению старосты, но борода клином, в качестве хозяина, запретил им это делать, и нам пришлось поневоле ночевать, хотя мы вовсе не хотели, а искать вольных в такой поздний час было совсем неудобно. На следующее утро я отправился с изложением обстоятельств нашей задержки к начальнику усть-ламенского почтового телеграфного отделения. Последний отнесся ко мне внимательно, призвал не только бороду клином, но двух других почтосодержателей, уговаривал, приказывал, но борода клином упорно повторял: «Они жалобу написали, ну и довольно с них, а лошадей не дам», и только тогда, когда я потребовал бланк и пригрозил телеграммой к самому начальнику Омского округа, борода испугался и сдался. Таким образом, мы одержали победу, но нервы от этой стычки, тянувшейся в общем часа три, порядком поиспортились.
Лошадей нам подали, и ямщиком к нам сел «сам» — борода клином. Это показалось нам подозрительным: почему не нарядил он ямщика, а сел править лично? Подозрение наше оказалось не лишенным основания, и такие внимание с его стороны было ничем иным, как местью за свое поражение: он хотел просто напросто поморозить нас порядком, в чем и успел. Мороз стал костоломный; ветер дул так, как только дует он в безграничных степях Западной Сибири, и пронизывал тело своим ледяным током. Вместо того, чтобы в виду этого, ехать поскорее, наш ямщик поминутно останавливался под предлогом что-нибудь поправить, хотя в этом не было никакой нужды, и вез 22 версты часов 5-ть, так что на станцию мы приехали окоченелые. Но он несколько ошибся в расчете: доха и кошма нас все-таки защищали от холода; он же, вероятно, в сердцах, забыл взять доху и все время ехал в одной шубе; не раз он спрыгивал с козел и бежал около саней, стараясь как-нибудь согреться, но это ему мало помогало, и по его посиневшему от холода лицу видно было, что ему уж невтерпеж, и все-таки он ехал шагом пусть, дескать, я окоченею, за то и вам достанется. И, правду, сказать, нам таки досталось
А. Т-ский
Опубликовано 10 мая 1892 года.