На Байкале. Из записной книжки.
Все номера в маленькой гостинице заняты и еще целые массы публики расположились в зале дебаркадера. Штук шесть экипажей с задранными к верху оглоблями и спущенными верхами выстроились в ряд на берегу Байкала. От времени до времени высовывается из под кожаного навеса экипажа то заспанная мужская, то растрепанная женская голова, приложит ладонь к глазам, посмотрит неподвижными глазами на отливающую серебром гладь Байкала и снова нырнет в глубь повозки. На всех лицах видна скука, не знают как сократить время ожидания. Одни вырвавшиеся на вакацию гимназисты не унывают. Следы бессонных ночей и волнений еще ясно видны на детских физиономиях, но ощущение свободы и перспектива не долгого, но сладкого отдыха делают свое дело. Ни один из них не посидит спокойно на месте. Один уже в десятый раз свинтил и снова развинтил и смазал чем-то свое хорошенькое, новенькое ружьецо, — очевидно подарок, за успешно выдержанный экзамен. На полугоре видны две серые блузочки и синие фуражки – они проворно лезут по крутизне – видно хочется полюбоваться с вершины утеса на широкий Байкал. Целая куча молодежи, гимназисты и несколько барышень, раздобыли где-то неуклюжую ладью и усердно работают тяжелыми веслами. Кроме молодежи, постоянно дает себя знать неугомонная пара субъектов, шляющаяся всюду. Сейчас они гомонили и спорили о чем-то на площадке дебаркадера, поссорились, потом вместе тронулись вдоль по берегу, завернули в питейный. Затем оказалась парочка в буфете гостиницы, забрались в зал дебаркадера, успела в пять минут надоесть всем там и теперь стоит на берегу, ища должно быть случая к кому-нибудь пристать. Один называет своего приятеля прощалыгой, прощалыга своего приятеля величает халдеем. На халдее истертая поярковая шляпа, из под которой торчат поседелые косички длинных волос и бурятский бязевой халат неопределенного цвета с необыкновенно широкими рукавами; материя на рукавах как будто поновее. На прощалыге фуражка с остатками цветных выпушек. Спереди видно черное пятно – должно быть тут была недавно кокарда, потому и сукно не так выцвело. Драповое пальто, наглухо застегнутое, на шее видна полоска ситцевой рубахи с цветным шнурком завязанным в петлю. Халдей с бородой, прощалыга месяца полтора тому брил подбородок. Физиономии у обоих видали всякие виды, возраст по наружному осмотру неопределим. Халдей – сангвиник, постоянно размахивает руками, говорит визгливым тенором и уснащает свою речь библейскими и старославянскими цитатами. Прощалыга флегматичнее, говорит сиплым басом, руки постоянно в карманах. Втаскивает он их только для того, чтобы покрутить висячие усы или указательным пальцем ткнуть в грудь расходившегося приятеля.
Халдей, постояв с минуту молча, нашел пищу для своего неугомонного темперамента; он усмотрел двух лезущих на гору гимназистов.
— Вот, говорят, ныне строгость пошла! Какая это строгость, какое это благовоспитание! Дети благородных родителей и вдруг лазиют по горам, как козлы. Солнышка-то, солнышка-то господня постыдились бы! – завизжал он.
– А это разве не баловство? Чем бы приструнить балбеса – ему ружье подарили. Застрелится непременно. Одно только пособничество к детоубийству. – вторил приятелю прощалыга, избрав жертвой другого гимназиста.
— Путный отрок, книжку, книжку бы взял, заучки бы протвердил летом-то, а он со своей фузией возится, как с писанной торбой! Смотреть тошно! Из которого класса будете – вдруг неожиданно спросил халдей, заметив, что усердно занятый ружьем гимназист пропустил мимо ушей грозное обличение.
Допрашиваемый с недоумением взглянул на халдея.
— Экзамен изволили сдать? Имеете отпускное свидетельство к родителям, или может быть, быв исключены по неспособности, заблаговременно готовитесь к воинскому званию? К ружью приучаетесь. Хвалю; у вас и осанка такая победительная, старшим на вопросы даже отвечать не желаете. Ваша чья фамилия будет, молодой человек?
— Это мой сын, документы его со мной. Вам, что угодно? – неожиданно вмешивается в разговор пожилой господин в военной шинели.
— Сын-с! Очень может быть-с! Очень рад-с, похвально! Семья всему голова-с. И документы при вас, тоже похвально. Целее будут-с. Знаете, молодой человек легко может забыть, потерять-с, кровь молодая, кипучая…
— Что вам угодно от моего сына?
— Мне-с, собственно ничего-с, из любопытства. Сам знаете ли, учился, потому интересно, просвещение – это все равно что свет. Сами изволите знать – свет во тьме светится…
— Гриша – я забыл в номере свой портсигар, принеси пожалуйста, обращается военный к гимназисту. Мальчик уходит.
— Я прошу вас не привязываться к моему сыну, в противном случае будут приняты меры помимо просьбы, — заявляет родитель гимназиста.
— Нет, позвольте, милостивейший государь, при современной слабости нравов, видя молодого человека одиноким, предоставленным самому себе…
— Я для тебя не милостивый государь, а ваше благородие, — гневно прерывает реплику прощалыги военный.
— Благословение господне на вас! – откланиваясь и благословляя по-священнически военного, быстро отодвигается халдей, увлекая за собой прощалыгу – пойдем, друг, удалимся и сотворим благо. Знаешь псалом – блажен муж.
— Эй, эй! Это ты с какой стати, благословлять-то меня вздумал? Какое право ты имеешь, а? – раздраженно кричит военный, вслед величественно ретирующейся парочке, но те, ничто же сумняшеся, совершают восхождение на крыльцо гостиницы и скрываются в коридоре.
— Черт знает что за нахалы! Пристали к мальчику, вяжутся ко всем! – Что за люди?
— Папа – докладывает возвратившийся с портсигаром гимназист – они мне сказали, что о твоем слабом смотрении и о моем не приличном поведении в точности будет доведено до сведения кого следует!
— Вот ведь мерзавцы, еще грозят! Видно в каталажку захотелось. Что за люди? – негодуя спрашивает военный у одного из пароходских, подвернувшихся под руку.
— Один лишенный сана за разные пакости, другой – бывший заседатель – состоит под судом уже лет десять – живут неизвестно чем, едут в Забайкалье обирать бурят – лаконически рапортует, перелистывая какую-то книгу, пароходчик.
Я зашел съесть чего-нибудь в буфет и застал парочку в очень воинственном настроении за графинчиком в соседстве с каким-то купцом.
— Нет, нет, друже – вопит халдей, — это не порядок! Мы останавливаем, а этот, отец-то что ли, на нас же лезет! – Сказано – сокруши сыну ребра в юности и возвеселишися о нем в старости.
— Ну, если ребра-то сокрушить в юности, так его потом в богадельню только справить – веселья не много от калеки, — пережевывая бифштекс, проронил купец.
— Письмоводитель у меня в Иркутске один знакомый есть, написать так лучше подействует. Нельзя же разным безобразиям потакать! – резонировал прощалыга.
— Я к самому владыке! – визжит халдей.
— К владыке? – Ты? Да он тебя велит в часть засадить!
— За правду-то?
— Какая у тебя, при твоем халдействе, правда может быть? Избежал кнута, ну и будь доволен.
— Ты меня осуждаещь! Но мне многое отпустится, ибо я в юности не таков был? Нет, взять бы кнут, с сосну длиной, да оным кнутом у сего порождения ехиднина плоть от костей отодрать! – На кобыле их через палача! – неистовствовал халдей.
— Знаете ли, ведь, извергнут из сана, — обернувшись в рюмкой к купцу, поясняет прощалыга.
— Да, извергнут! Что же. Согрешил владыко на небо и пред тобой. Покаяния отверзи ми двери, жизнодавче! – с сокрушением проговорил халдей. И вдруг злобно накинулся на приятеля – А ты, прощалыга, ты меня укорять, уко-ррять! А сам ты, злодей, за что извергнут? Ты лихоимец. Ты старосту засек, потому что дщерь его невинная с тобой на блуд не согласна была.
— А, коли так. Слушайте, Сей есть халдей – и вот повесть его жизни. Вздумал он просвещать. Разумеется какое просвещение этому подлецу доступно. Халдейство одно.
— Прощалыга, Ивлей Васильевич! Положи дверь ограждения о устнах твоих не чистых! Худо будет! – возопил халдей.
— Что вы все двери-то поминаете – спросил купец.
— Да, чать, по лестнице спускали. Спросите-ка у него, где у него хламиду-то разорвали. Да ты с чего это халат-то, как будто под рясу, подстрочил. Ты знаешь, халдей, что тебя за это воду толочь заставят, теребя за халат друга, — невозмутимо басил прощалыга.
— С какой целью вы едете за Байкал? – спросил третий собеседник, желая прекратить обмен дружеских любезностей.
— Видите ли, меня не достаточно оценили здесь, даже совершенно не оценили. Но, как я понимаю о себе, в восточном краю мне найдется. Я строг, к пользам и чести государства не умолим. Полагаю, что при арестантских ротах, при каторге какой-нибудь, для исправления заблуждающихся, для искоренения всего превратного.
— Вывороти сперва себя на изнанку, подлец, гроб проваленный, блудница вавилонская, — вопит халдей.
— По службе я не безгрешен, — продолжает прощалыга, но мои правила нравственные тверды. Небольшой оклад, но при заведывании хозяйственной частью.
— Запороть если кого на смерть, арестантские пайки воровать, казенную рощу вырубить, шкаф с бумагами сжечь. Все это он может, — не унимался халдей.
— А, ваша цель какая? – обращается третий собеседник к халдею.
— Он, — сопит прощалыга, — хотел в Якутской области к скопцам пристать. Не удалось. Пробовал жить доносами на якутов. Сперва верили, а потом наклали в шею, велели убираться. Теперь он слыхал, что один крещенный бурят из богатеньких соблазнился.
— Не прелюбодействуй словом, сосуд мерзостный, прощалыга! Я ради истинного стараюсь, я не попущу, как ты, ради корысти, разным столпотворителям.
Купец расплачивается и уходит.
— Если б не ты, необузданная скотина, купец еще бы по рюмочке предложил, — огорчается прощалыга.
— Ну, уж и компаньон нам тоже, твой купец-то. Сам жрет убоину, а рядом с ним может человек себя постом изнуряющий сидит. Коли он благороден, должен был бы и для нас по порции спросить – а то нако-вот. Позвольте говорит две рюмочки и по редисочке закусить. Это унижение человечества! Не так ли господин?
Вопрос обращен был ко мне. Ухожу.
— Совершенно верно, но пришел пароход, я пойду спать, — отвечаю и уходу.
К утру старик Байкал развел такую зыбь, что я проснулся на пароходе и вылез из каюты посмотреть. Что делается на верху?
Палуба кренилась под напором волн, правильными бороздами шли стально-серые волны с белыми гребнями, пароход изменил курс, восточный берег Байкала в тумане возрастал из волн.
Прощалыга находился в самом жалком положении, свесив голову за борт. Он разделывался за вчерашнюю выпивку тяжелыми припадками морской болезни. На нервную натуру халдея качка не действовала. Он ковылял по палубе, надоедал всем и страшно трусил от бури.
— Погибнем, погибнем! А из-за чего? – Из-за того, что целую орду беззаконников тащим за собой! – (Мы вели баржу с арестантами, следующими на Сахалин). – Отдать буксир надобно! Что нам. Тонуть что ли всем? Провидение само этого требует, проповедовал халдей, но сочувствующих находил мало: его гоняли все лот себя, не смотря на угрозы завинить чуть не всех пассажиров в неимении христианских правил.
Ветер крепчал, халдей неистовал. Он обрел какого-то бурята, прижавшегося в уголке, и напустился на него.
— Вот идолослужитель, язычник непросвещенный, собака. Вот виновник погибели нашей! – лютовал халдей. – Давай обещание креститься, нечего на тебя смотреть, не тонуть нам ради одной некрещеной собаки, Ну, говори за мной. — Верую.
— Я, бачка, крещенный!
— Врешь, собака, притворяешься, как зовут?
— Фомой, бачка!
— И видно, что неверный Фома, теперь такое приключение, а ты, собака лба не перекрестишь. Крестись, говорят тебе!
Бурят покорно и истово крестится, снял шапку; но халдей не унимается.
— Ты видно во Христа крестился, но плохо веруешь ему. Вы, подлецы, ради белой рубахи креститесь, а потом к чертогонам своим бегаете! Сказывай – на таилганы шатаешься, идоложертвенное жрешь?
— Я из ламских был бачка!
— Врешь, откуда ты, зачем в Иркутск шатался. В церковь ходил, когда был в городе?
— Да будет тебе, И-ев суемудорствовать-то, что ты к человеку пристал, вдруг осаживает халдея какой-то старичок священник, выведший на палубу девочку лет четырнадцати, страдающую от качки.
— И младенец-то за твои грехи мучится, отец протоирей. Я вразумляю оглашенного, а ты вот останавливаешь меня.
Священник покачал головой.
— Скоро ли уймешься ты! Мало тебе испытаний было, жестоковыйный?
— Зато меня суди Бог, а не ты, ваше высокоблагословение. Знаем чай – не судите, да не судимы будите!
— Зачем ты, изверженный, над иерейской одеждой ругаешься? К бурятскому халату рукава от рясы пришил? Сидел бы себе в кабаке и там не ужился.
— Бедностью не попрекайте меня ваше высокоблагословение, — я нищетой богат и не попрекаю вас вашей шелковой рясой.
Батюшка отец духовный! Отваляй ты его ради Христа тростью по морде. Это одно спасение от него. Замолчи халдей и без тебя тошно! – среди приступов болезни простонал прощалыга.
Священник махнул рукой и бережно свел в каюту девочку, за ним спустился и я. Слышен был вопль халдея и ругательства прощалыги.
Ветер как-то быстро стих. Я вышел наверх когда уже пристали к берегу. Старичок священник держал на одной руке измученную девочку и хлопотал возле багажа.
Халдей смотрел на него издали злобными глазами, разыскивал билеты, но не находил их почему-то.
— Сознавайтесь, вы должно быть и не брали билетов? – сурово вопрошает друзей член пароходной администрации.
— Нет вы сами посудите – шипит тихо халдей – чем бы пригласить нас всех коленопреклоненно возблагодарить Создателя за чудесное спасение, отец духовный взгромоздил себе свое порождение на руки, да чемоданы считает, а еще протоирей называется! Вам бы тоже, милостивый государь, как корабельщику, следовало бы помолиться сперва, а вы сирых и убогих теснить, как только Бог благословил к берегу пристать.
— Если не отдадите билетов, заплатите вдвойне.
— Стыдитесь, едва избегнув смерти, вы предаетесь недугу сребролюбия. Кто знает, может молитва чья, а не искусство человеческое спасло нас.
— Давай билеты, не заговаривай зубы-то
Я вышел на берег, не дождавшись чем окончится эта история.
Турист.
Опубликовано 24 июня 1890 года.