Из путевых записок.
Познакомиться подробно с Сибирью и ее жителями – дело далеко не легкое. Я вовсе не говорю о громадных пространствах крайнего севера, где в неприветливых тундрах живут остатки разных инородческих племен. У нас под руками в Томской губернии, в Барнаульском, Бийском и Кузнецком округах, есть много укромных уголков, о которых почти никто и ничего не знает. Туда земский заседатель приезжает раз в год, а то и реже и, большей частью, он является случайно, проездом по экстренному делу. Остальное начальство никогда там не бывает и бывать-то ему не зачем, а между тем и там живут люди, желающие пользоваться доступными для них благами жизни. Положим, что их желания и требования чрезвычайно ограничены, но и это, ведь, люди или – если хотите – наша младшая братья, и об не следовало бы совсем забывать.
Несколько лет тому назад, мне довелось проехать из Барнаула в Кузнецк, а затем в верховья Томи и через Абаканский перевал в сибирскую Италию – в минусинский округ. Для людей, привыкших к переездам по Сибири, это было не большое сравнительно путешествие – около 600 верст в один конец, — но и на этом расстоянии я видел не мало нового и совершенно для меня неожиданного. По Кузнецко-барнаульскому тракту, в убогих деревушках, потерянных в горах и глухой тайге, я встретился в первый раз со знаменитой сибирской «самосидкой», т.е. с водкой, выделываемой крестьянами домашним образом и, конечно, без оплаты акцизных сборов. Этот способ весьма распространился в последнее время в Сибири и процветает, преимущественно, в таежных местностях, куда трудно проникнуть акцизному и полицейскому надзору. В более многолюдных местностях, на тайных заводах, устраиваемых обыкновенно евреями, самосидку выкуривают со спекулятивными целями и продают в мелкие, подозрительные водочные склады. В отдаленных таежных деревнях ее выкуривают крестьяне для личного своего потребления, но в весьма значительных размерах. Тайным винокурением занимаются большей частью сектанты, поселившиеся вдали от начальства и избегающие близких сношений с православными. Трудно себе представить, что делается в деревне, когда туда привезут из тайги более значительное количество такой водки: тут начинается оргия, в которой принимает участие все население, не исключая женщин, девушек и даже детей-подростков.
Приехал я в деревню в зимнюю ночь. Накануне какого-то праздника. Всю почти последнюю станцию пришлось тащиться шагом, по крутому подъему на горный перевал, продолжающемуся больше 20-ти верст; погода была северная и я порядочно иззяб. Не имя с собой запаса водки, я спросил: нельзя ли достать не много в деревне? – хотя я и знал уже, что там кабаков нет. Хозяин дома, куда меня привез ямщик, осведомившись предварительно «чей я буду», по-видимому, с целью убедиться – не принадлежу ли я к числу лиц, имеющих право составить протокол за нарушение питейного устава, ответил, что за водкой послал уже по соседству и что скоро ее привезут. Действительно, через полчаса во дворе залаяли собаки, заскрипели полозья и в избу, с помощью нескольких человек, втащили бочонок, емкостью приблизительно ведер 5-6.
— Вот мы теперь с вином, — сказал радостно хозяин.
— мне немного его нужно, — ответил я – рюмку-другую выпью с холоду, а там ехать пора.
— нет, барин, шалишь! Наше вино хоть ковшом пей: оно у нас свое – недорогое, с пуда хлеба три четверти выгонишь, а теперь никто тебя дальше не повезет.
Тут только я смекнул в чем дело. Хотя я о сибирской «самосидке» давно уже слышал, но, по правде сказать, не придавал этим рассказам особого значения, думая, что этим промыслом занимаются лишь инородцы – калмыки и киргизы, выгоняющие из кумыса, с разными примесями, особый спиртуозный напиток. Хотел я, было, узнать кое-какие подробности о незнакомом для меня производстве, но недоверчивый хозяин не хотел толком отвечать, ограничиваясь лишь тем, что водку курят в медвежьей берлоге старухи, которые не боятся туда ходить.
Тем временем на хозяйской половине избы, возились с привезенным бочонком и разливали водку в разные посуды. В избе стало шумно; слышно было, что люди приходят и уходят оттуда; а вскоре и ко мне хозяин принес животворную влагу, в довольно большой, открытой деревянной чашке; в другой руке у него было два чайных стакана, а под мышкой обыкновенный жестяной ковшик. Явилась и хозяйка с какой-то незатейливой крестьянской закуской, а я, с понятным недоумением, смотрел на такую непривычную обстановку, а особенно на деревянную чашку, в которой было около четверти ведра бесцветной жидкости и на поставленные около нее кошк и стаканы.
— Милости просим, барин! – сказал хозяин – откушайте нашего винца; никакой чиновник его не мерил, а деньги заплатили мы только за хлеб. Работа своя – все равно бабам теперь нечего делать, — холод у нас, вишь, какой злющий!
Все это было для меня ново и, признаюсь, очень любопытно. Пробовал я уже в Сибири какого-то специально-китайского напитка. Забыл, как его называют, — знаю только, что по китайки его пьют теплым, что он очень крепок и что пахнет не то розовым маслом, не то помадой. Вообще, ужасная гадость! Итак, если уж можно было пить китайскую специю, то почему не попробовать староверческой самосидки? Почерпнул ковшиком, налил немного в стакан, выпил и чуть не закричал: Караул! Жидкость-то оказалось водкой и довольно крепкой, не меньше 50°, но с таким содержанием сивушного масла, что, видно, только по случаю холода и голода, она удержалась у меня в желудке.
Не смотря на радушные приглашения хозяев, я не в состоянии был пить такую, совсем неочищенную водку. Уступая бесконечным приглашениям, я даже попробовал очистить ее немного, так, как очищается спирт на приисках, т.е. бросить в чашку с водкой горсть горячих березовых углей, но и это средство не помогало, а по избе еще больше распространился противный запах сивухи. Между тем, хозяин и его домочадцы успели уже опорожнить одну чашку и начали прикладываться ко второй. Хотя уже было за полночь, появились и гости – односельчане, и скоро изба огласилась беспорядочными звуками пьяной песни, плясками, шумными разговорами и прочими атрибутами поголовного пьянства.
Много раз мне доводилось видеть гуляющих русских православных крестьян, но даже на свадьбах, когда пьянство доходит до крайних пределов, всегда можно заметить, что женщины, а тем паче девушки, держатся в стороне от мужчин. Между сектантами подобные отношения строго соблюдаются при будничной обстановке, но когда они начинают пировать, тогда уже забывают о всех своих правилах. Тогда они не брезгуют табаком, едят и пьют из одной посуды с иноверцами и, во время пира, между ними начинается совершенно бесцеремонное смешение полов и возрастов.
Не знаю, сколько самосидки выпито было за эту памятную для меня ночь; во всяком случае, количество должно было быть изрядное, так как к утру вся деревня была мертвецки пьяна, и я не мог и думать, чтобы меня увезли дальше раньше рассвета. Пришлось ночевать, или, вернее, промучиться до следующего дня в избе, где, в двух комнатах, лежало больше двадцати пьяных баб и мужиков. Утро было чуть ли не хуже минувшей ночи: день был праздничный, все хотели опохмелиться, и вскоре, как говорится, поправились на другой бок, опять началась вчерашняя оргия. Только около полудня, после настоятельных требований, мне кое-как запрягли лошадей и повез меня до следующей станции совершенно пьяный ямщик, который удерживался на облучке, благодаря какой-то особенной эквилибристике.
Впоследствии я узнал, что между сектантами, выкуривающими самосидку, подобные пиры повторяются каждый праздник и особенно зимой; продолжаются иногда по целым неделям, вследствие чего, при отсутствии кабаков, пьянство в глухих деревнях нашего Алтая успешно уже приняло громадные размеры. Следует еще прибавить, что подобная самосидка не может не иметь крайне вредного влияния на здоровье людей, употребляющих ее в таком большом количестве, потому что, кроме алкоголя, она содержит массу такой жестокой отравы, как сивушное масло. Что касается меня, то после небольшой дозы выпитой накануне самосидки у меня сделалась сильнейшая головная боль. Которая улеглась только после 50-ти верст, проеханных на 30-градусном морозе.
К сожалению, приведенный факт, во многих местностях Западной Сибири, составляет теперь обычное явление, а курение и употребление самосидки, кроме убытка, наносимого казне, не может не иметь растлевающего влияния на довольно значительную часть местного населения. Прежде сектанты, поселившиеся на перевалах Алтайского хребта в небольших поселках, или так называемых, зимовьях, занимались пчеловодством и хлебопашеством, на сколько позволял им суровый климат возвышенной местности; но главными источниками доходов были для них лесной промысел, извоз и почтовая гоньба. При этих промыслах они пользовались сравнительным благосостоянием, которое, по отзывам сведущих людей, значительно теперь падает, исключительно вследствие быстро развивающегося между ними пьянства.
За перевалами, по мере того, как подвигаетесь к Кузнецку, картины, встречаемые на пути, быстро изменяются. Горы и дикая угрюмая тайга исчезают и начинается ровная, открытая местность с большими и богатыми селениями, где крестьяне живут хлебопашеством и скотоводством, но это продолжается не долго, и за Кузнецком, не больше как в 35 верстах, направляясь вверх по Томи, попадаете в новый край, слабо населенный незнакомым вам народом.
Жалкие поседения или улусы дают вам знать, что подвигаетесь к черни и что вы въехали в местность, населенную черневыми татарами. По моему, черневые татары Кузнецкого округа, это – не исключая даже остяков Нарымского края – самое бедное и жалкое племя во всей Западной Сибири. Татарский улус – это десяток-другой хижин, кое-как сколоченных из самого разнообразного деревянного хлама. Ни двора, ни забора, ни каких либо хозяйственных пристроек нет; во всем улусе две-три коровы, столько же лошадей, но зато огромное количество собак и полунагих детей, барахтающихся в пыли и грязи возле хат. Нищета на всяком шагу поразительная!
Поближе к Кузнецку, в улусах можно еще встретить по одному или два хороших дома, с амбарами и надворными строениями. Это дома местных богачей, или тех же татар, заполонивших и беспощадно эксплуатирующих остальных единоплеменников; но в 40 верстах от города таких домов больше нет и начинается такая нищета, что во всем улусе вы можете не найти ни одного фунта сносного черного хлеба. Само собой разумеется, что, проезжая зимой вверх по Томи (летом там сообщение только на лодках), нельзя рассчитывать на переменных лошадей, по той простой причине, что лошадей в улусах нет. Поэтому и я в Кузнецке должен был нанять проходных до Абакана, т.к. на расстояние около 300 верст, и запастись провизией, необходимой на все время предстоящего путешествия.
Езда на протяжный всегда утомительна и скучна; но нет ничего хуже неизбежных остановок в инородческих улусах. Лишь только чужой человек успел заехать в хату татарина, как туда сейчас сбегаются посетители со всего улуса и рассматривают приезжего, как какого-нибудь неведомого зверя.
Они стараются завязать с ним разговор, иногда совсем не понятный вследствие ломанного русского языка, каким они говорят; приносят, будто для продажи шкурки разных убитых ими зверей, но за них заламывают неслыханные цены, и этот торг служит им только предлогом для того, чтобы завязать разговор. Хуже всего, когда приезжий достанет что-нибудь из своих дорожных запасов, — тогда уже нет конца постоянному выпрашиванию всего, что попадает им на глаза. Под разными предлогами у вас будут просить чай, сахар, табак, белого или черного хлеба и т.д., и просят так назойливо, что если будете удовлетворять их требования, то вас дочиста оберут.
Перед отъездом начинается обычная комедия с получением платы за постой, хотя проезжий ни чего в улусе не может достать ни для себя, ни для лошадей. Самоваров у них нет, так что вам только вскипитят воды для чая в вашем же походном чайнике, да посидите в грязной избе, пока лошади отдыхают. Хозяин всегда сначала отказывается взять деньги за постой, но в результате берет их и неизбежно делает вид, что недоволен, что мало получил. Вообще, прежнее хваленное инородческое гостеприимство теперь совсем исчезает, и это объясняется часть их крайней нищетой, частью постоянной эксплуатацией, какой они подвергаются со стороны русских и своих кулаков.
Черневые татары хлебопашеством вовсе не занимаются, хотя для них, при той почве и климатических условиях, какие существуют в Кузнецком округе, это было бы вполне возможно. Они живут исключительно охотой, рыболовством, сбором кедровых орехов, да изредка сплавляют вниз по Томи лес и каменный уголь. Однако, какова бы не была их добыча, она остается у них в руках только до крайних улусов, или до Кузнецка, где живут скупщики и, вместе с тем, их кредиторы, русские или татары.
Не буду описывать возмутительных средств, употребляемых скупщиками при расчетах с охотниками: они давно уже известны. Скажу только, что, при помощи водки, их обирают до последней нитки и что они, всегда оставаясь в неоплатных долгах у своих кредиторов, даже после удачного промысла, не имеют ни средств, ни запасов для поддержания своих семейств. По такому невыразимо бедному краю мне пришлось проехать верст 130; а затем исчезли уже и последние улусы и началась совершенно не населенная таежная местность, где только через каждые 25-30 верст встречались зимовья, устроенные золотопромышленниками для проезжающих на работы и для ямщиков, доставляющих провизию на прииски.
На пятый день после моего отъезда из Кузнецка, я переехал через Абаканский перевал и через несколько часов, к величайшему изумлению, увидал себя в незнакомом краю и под другим небом. Через весь кузнецкий округ я ехал по глубочайшим снегам, едва начинающим таять в первых числах апреля, и вдруг, после переезда через высокую гору, я увидал впереди бесснежные поля и зеленеющие луга. В Томской губернии зима еще в своих правах, а на расстоянии 10 верст – была уже весна.
Это и было начало «Сибирской Италии» — Минусинский округ.
А. С-кий
Опубликовано 20 августа 1889 года.