Письма из Ачинска. Часть 4.
Я не раз уже писал – в каком печальном положении находится дорога на Московско-Иркутском тракте, между дер. Козульской и селом Чернореченским, на расстоянии 22 верст. Теперь могу сообщить, что на этот участок губернское начальство командировало инженера-специалиста для осмотра дороги и составления проекта и сметы – каких дорога потребует исправлений, затрат, и на чей счет возможно будет отнести расходы и проч… По тщательному исследованию грунта земли и осмотру дороги инженер высказался так: «Для надлежащего исправления дороги потребуется не мало труда и денег, но, полагаю, большая часть расходов будет отнесена на счет казны». Имевшие уши, слышали эти утешительные слова и… возликовали! На самом деле, — этот участок дороги, выше всякого описания…
До 10 октября у нас стояла грязь, — да какая! От непрерывных дождей почва до того насытилась водой, что, даже во время дня, по средине улице никто не решался ходить; если же деловые люди ходили, то не посреди улиц, а пробирались около самых домов, цепляясь руками за оконные ставни, подоконники и заборы. Ночью же никакая крайняя необходимость не могла заставить обывателя выйти на улицу. В это время город превращается в спящее царство. В 11-12 часов ночи, ни обходчики, ни собаки, — словом, никто не охранял города. Все очень хорошо понимали, что в такую пору и по такой грязи самый отчаянный вор не решится производить свои операции, — что и было в действительности. Ныне же, благодаря морозу, грязь исчезла и, вместо нее, по всем улицам явились кочки, в некоторых местах доходящие до полуаршина вышиной; идя по ним, неосторожные пешеходы, изощряясь в эквилибристике, все-таки вывихивают ноги, падают, разбивают носы и физиономии, — словом, город принял оживленный, веселый вид; везде по улицам слышится брань и уместное пожелание, посылаемые городским заправилам, которые, ни на что не обращая внимания, преспокойно сидят по домам, упитывают себя жаренной бараниной с картофелью и ожидают небесной благодати – снега.
Просто непостижимое дела творятся в нашем злополучном округе. В этом году не было значительных падежей скота, не было больших градобитий, урожай на все сорта хлеба хороший, хлебопашцы совершенно покончили с уборкой, а на базаре хлеб, овес, мясо и вообще все жизненные припасы в цене не понижаются, а все растут выше и выше, так что теперь обыкновенная цена на пшеничную муку 1р. 35 к., ржаную 95 к. и 1р., овес 65-70 к., мед – 8 р., сало сыр. баранье 4 р. 80 к., скотское 4 р. 40 к., свечи 6 р. 50 к, — словом возвратились цены голодного 1883 года. Невольно делается вопрос – вследствие каких причин повышаются цены? Во-первых громаднейшее зло и разорение краю приносят, как я уже говорил в прежний письмах, винные заводчики, закупающие у крестьян хлеб даже на корню; во-вторых, — золотопромышленники, которые, для закупок хлеба, овса, мяса и прочего, дают деньги богатым мужикам. Эти-то опытные мироеды скупают, как бы для себя, сказанные припасы у посредственных и бедных крестьян заблаговременно, по самой низкой цене – пользуясь их нуждами, в особенности при начале жатвы хлеба и сенокосов, выделяют себе приличный дивиденд из суммы данной золотопромышленником, и живут на славу; в-третьих, такими повысителями цен являются подрядчики, поставляющие хлеб для военных команд, тюремного замка и больниц, а также местные прасолы и содержатели постоялых дворов. Весь этот люд, по общему между собой соглашению, в базарные дни, разделяется на две части: одна выезжает на дороги за город, встречает едущих из деревень на базар с припасами мужиков, останавливает их, торгуется и, скупив все огулом, увозит к себе по домам; другая часть действует не менее энергично на базаре; не смотря на вывешенный флаг, болтающийся для проформы над навесом городских весов, служащий жителям как бы гарантией от огульного скупа, они без всякого стеснения уводят целые воза с хлебом из под носа торгующихся, оставляя им, взамен хлеба, приятное развлечение вертеть и мять в руках колобки взятой для пробы муки. Все это проделывается на глазах членов городского управления и головы, и бедный обыватель, кроме сладеньких улыбочек, являющихся на лицах городских представителей во время возмутительных сцен, ничего в защиту свою не видит. Смотря на явное потворство кулакам, оскорбленные граждане с недоумением спрашивают друг друга:
_ Что, брат, делать – а? Кому жаловаться?...
Заправилы наши не могут оказать гражданам никакой материальной поддержки, так как весь запасной хлеб, бывший в городском магазине, смолот на муку и продан еще в 1883 году, а вырученные деньги лежат спокойно в городском казнохранилище.
— Как же это так? Хлеб-то засыпали в магазин мы, а почему же им распоряжается управа, — задают вопросы на сходках мещане писарю.
— Поди сами знаете, что хлеб в магазине был того… а на базар не было не крошки. Вот, управа-то и пожалела нас, хлеб превратила в деньги, нам же лафа, — отвечал писарь.
— Лафа-то лафа, да пошто держать у себя деньги без дела, пошто не засыпают в магазин хлеба?
— Погоди, будет время, засыпят. Об этом позаботится дума.
Вот и ждем!...
Со введения Городового Положения в Восточной Сибири, т.е. с 1875 года, у нас никаких думских комиссий, на самом деле, не существует. Раскладка государственного налога с недвижимых имуществ производится всегда одним лицом, именующемся председателем раскладочной комиссии, которому, каждогодно по смете, утверждаемой думой, назначается на канцелярские расходы 100 р. Изъявивший желание председательствовать над гонораром получает от управы за истекший год книгу о государственном налоге, берет ее под мышку и отправляется по домам обыкновенных смертных, минуя обывателей-домохозяев, имеющих власть и голос; заходит в дом, и без всяких обиняков спрашивает хозяина:
— Говори, сколько дашь? Оценю не дорого и налог уменьшу.
— На четушку ладно? – спрашивает хозяин.
— Нет, брат, давай на полштоф!
Таким образом делается председательствующим оценка недвижимой собственности, а затем производится им же раскладка налога, которая, по утверждению думой, передается управе для взыскания денег по окладным листам. Нежелающие входить в сделку с председательствующим раскрывают рты, удивляются несоразмерному назначению налога на их недвижимость и включению в окладные листы несуществующих строений, служб, заводов и проч… На заявление недовольных о такой несправедливости, от городских властей получается один ответ: «Что, написано пером, того не вырубишь топором!»…
Ачинская городская ратуша, согласно своего решения, написала предложение бывшему полицейскому надзирателю Б-у, о взыскании с одного местного купца денег, следуемых в штраф, что-то около 65 р. Получив предложение ратуши, Б-в явился в дом к ответчику для объявления бумаги с подпиской.
— Нет, любезнейший, ты ужо тово… ты скажи по правде, что будет, коли не дам я подписки-то?- спрашивает хозяин.
— Помилуй, будет дурное.
— Что же – что? Не томи ты мою душу-то, говори.
— Пожалуй, посадят, — лукаво отвечает надзиратель.
— Что-о ты-и? Вот так угостили, други сердечные! Это свои-то, свои купцы! Хорошо же, други мои, я подписку-то выдам и деньги заплачу, но и вас, други мои, угощу. Вишь ты какое затеяли дело! Угощу, ей-Богу угощу, — волновался ответчик.
— Что же вы хотите сделать?
— А то, что закрою ратушу – чтоб ее и духу не было. Вот, только схожу в гостиный, да поговорю маненько кое с кем.
Действительно, в первое, после описанной сцены, заседание думы, некоторыми гласными был возбужден вопрос о бесполезности городской ратуши, о непроизводительности расходов на ее содержание, и наконец о совершенном уничтожении ее. В виду таких резонных доводов, составлено было постановление об упразднении городской ратуши, подписанное большинством голосов, и, при особой бумаге, представлено на утверждение в губернию, вместе с двумя другими постановлениями. Понятно, об утверждении подобного хозяйства не могло быть речи, и оно, как редкость, положено на хранение в архив.
В проезд через Ачинск графа Игнатьева, жители, как я уже писал, подали новому генерал-губернатору много жалоб и прошений на воров и конокрадов, вследствие чего дано было распоряжение местным властям: всех заподозренных лиц и евреев, не имеющих определенных занятий, выслать с места причисления, а городскому обществу предложено: составить приговоры об исключении из среды своей заподозренных в кражах лиц, для переселения их далее в Сибирь. По отъезде графа, в здании, где помещается мещанское управление, собрано было полное общество. За столом, отделенным решеткой от общей залы, сидели прежний и новый старосты. Торпашев и Буриков, сбоку стола – помещался с канцелярскими принадлежностями писарь. Первые места, облокотясь на решетку, занимали стоя, мещане-кулаки-финансисты, за ними уже группировались люди всевозможных сословий и положений. Староста Буриков поднялся со стула, сделал жест веред рукой и попросил общественного внимания, а когда в зале водворилась тишина, начал следующую речь: «Господа! Мы собрались сегодня сюда для вырешения весьма серьезного и щекотливого вопроса. Жители города и вы сами давно уже страдаете от нахальства воров и конокрадов. Начальство, желая помочь этому горю, предлагает вам, господа, всех вредных, подозрительных лиц выключить из среды своей, составить на них приговоры и представить на утверждение куда следует для переселения вредных членов далее в Восточную Сибирь. Объяснив вам, господа, сущность дела, по которому собрано общество, я с своей стороны предлагаю каждому из находящихся здесь отбросить в сторону личную ненависть, злобу и мщение к ближнему, а по чистой совести и долгу христианскому сказать: кого вы желаете выключить из среды своей для переселения?»
Лишь только замолк староста, как вдруг, точно буря, пронесся по залу гул; затем, поднялся такой невыразимый шум и крик, что от трескотни в ушах не было возможности услышать ни одного слова. Более всех, надрывали груди, кричали, во все легкие, стоящие у решетки кулаки-финансисты. В минуты затишья до слуха моего доносились имена: Ивана пиши, Можегоров честный, пиши Степана!.. нельзя Степ… пиши Фому!.. Зиновейку не надо, пиши, пиши! Не надо, он хороший человек!.. Врешь варнак! Тебя самого записать надо!.. Шум от сотен голосов, то усиливался, то снова ослабевал. Конца ему не предвиделось. Староста, вновь поднявшись, просит, размахивая руками, внимания.
— Позвольте сказать вам, господа, что таким путем мы ни чего не добьемся хорошего. Пусть один из вас назовет заподозренного по имени, а вы скажите только: вписать его в приговор – или нет. Так будет легче.
Войдя в азарт, граждане не щадили друг друга. Уже число подлежащих к вселению доходило до 25 человек, а все еще раздавались новые имена.
— Стойте! Господа, стойте! Этак, вы сами себя исключите! Кто же останется? – спрашивает староста.
— Знай, пиши, нам воров, мошенников не надо! – настаивали кулаки-финансисты.
Староста опять говорит:
— Господа! Вы говорите, что тот вор, что другой мошенник. Скажите же мне прямо, — кто из нас честный? Как вы думаете, господа: если крадет, а мы у него покупаем это благоприобретение, — честными ли мы остаемся людьми?
После такого неожиданного вопроса, финансисты опустили головы; по зале пробежали ропот, а затем водворилась невозмутимая тишина. Все взоры были устремлены на говорившего старосту.
— Да, господа, я повторяю вопрос. Скажите, кто из нас честный? Вы молчите? Следовательно, вы сознаетесь в душе, что у каждого есть кое-что греховное, скрытое от людей. Но прежде чем осуждать пороки ближнего, надо взглянуть на самого себя, потому, что есть над нами Тот, Который видит и знает не только тайные наши поступки, но даже и все наши мысли. – Староста сел, а кулаки-финансисты один по одному вышли из собрания, и дело об исключении заподозренных лиц закончилось внесением в приговор 12 человек, действительно получивших громкую известность своими похождениями.
Тепригорев.
Ачинск, 14 октября 1885 г.
Опубликовано 14 ноября 1885 года.