Дикий Алтай. Часть 4.
(Из воспоминаний о путешествии к вершинам Абакана).
Дорога из Аскызкого идет вплоть до речки Теи по низменной долине Абакана. Берег реки оброс тополем и тальником, вдаль тянутся невысокие горы, кое-где мелькают юрточки татарских улусов; но не горы и не инородцы останавливают на себе главное внимание путника – вся степь от Абакана до гор покрыта здесь громадными каменными могилами. Двадцать верст едете вы здесь по сплошному кладбищу. Надгробные камни неведомого народа говорят больше уму и воображению, они более заметный признак когда-то кипевшей здесь жизни, чем современные юрты сагаев и бельтиров, прячущиеся от глаза проезжего в кусты побережья Абакана. Много мне приходилось читать и слышать рассуждений о древних обитателях нашего округа, сам я, должен сознаться, пробовал силы над разъяснением этого вопроса и мне большого труда стоит воздержаться от археологических мечтаний. В них много заманчивого, как и во всякой загадке прошлого, с ними связаны глубокие вопросы этнологии и истории; но я должен помнить, что мне самому и читателю предстоит трудный путь к вершинам Абакана и мы вряд ли доберемся до него, если по пути с отцом Иоакинфом заедем к хагасам, потом вместе с Радловым, Клапротом и Кастреном пустимся разыскивать угромамоедов и енисейцев.
Мимо древних курганов, оставив в стороне село Усть-Есь с его новенькой церковью, въехали мы в долину, среди которой течет река Есь, перебрались через нее, потом через Тею, парную с первой реку и начался пологий, но длинный подъем на хребет. Лучшее время странствовать по степи – это май. Все смотрит как-то весело и празднично, особенно в местах населенных инородцами. В русских деревнях весна полна тяжелых картин – это время, когда на посев затрачены последние животишки, когда свое и занятое зерно все вложено в землю, а сеятель, урезав свои потребности до невозможного минимума, тревожно посматривает на небо, не даст ли Бог дождя на борозду? Это время раздумья, надежд и ожиданий, когда все поставлено на карту. С инородцем дело иначе – он наголодался за зиму, первое весеннее солнце, первая травка – он и ожил. Чуть ли не с самой абаканской инородческой управы попадались нам веселые кортежи подгулявших татар. Видели мы их и здесь. Один отделился от товарищей и поехал с нами просто из желания поскакать и помыкаться по степи на добром коне. Он то отставал от нас, то пускал в марш свою лошадку, гикав на нее уносился вперед. Всадник был немного под хмельком и слегка раскачивался из стороны в сторону на седле, что не мешало ему однако же совершенно свободно держаться в седле. Татары хорошие наездники, но посадка их некрасива. Напрасно стали бы мы искать в них той своеобразной грации, которой мы любуемся в кавказском наезднике. Здесь не слыхать о воинских играх или джигитовах, которые так любят черкесы и жители киргизских степей. Минусинский татарин – просто табунщик с детства привыкший к коню; его конь и он сам приспособлены только для пастьбы и ловли коней. Он никогда в жизни не носил оружия, не был конным воином, он понятия не имеет о тех требованиях, которым должен удовлетворять хороший ездок, которому приходится нападать на других или защищать себя, сидя на коне. Сам костюм татарина – летом широкая рубаха, зимой неуклюжая шуба рисуют фигуру всадника на коне в не очень выгодном свете. Монтировка наездника самая первобытная; должно быть древние хагасы и воины Чингисхана ездили на подобных седлах. Высокая, толстая, совершенно вертикальная лука на широком березовом ленчике кладется на потник, в задней луке пристегнуты в виде треугольников какие-то кожаные крылья – это чапрак. Поверх ленчика лежит громадная подушка и все это перехвачено одним широким ремнем под брюхом лошади. Седловка очень быстрая, недостатки ее выкупаются искусством ездока. Седло тяжело и грубо, а в дальнюю дорогу всадник наваливает на коня еще переметные суммы, в которых на худой конец будет пуд слишком поклажи и степное четвероногое везет груз на спине вместе с наездником. Кони у здешних татар выносливы. Хорошая проба здоровья – зимовка под открытым небом в сибирском климате на подножном корму. Вообще, материал для служилых коней, для разгона и легкой кавалерии прекрасный; но совершенно дикое, первобытное коневодство не сумело воспользоваться им. У татар страсть к высокорослым коням, поэтому они охотно пускают в табуны крупных крестьянских жеребцов, приводимых из Томска и из России. Благодаря этому обстоятельству, а также отсутствию подбора правильно сложенная лошадь встречается редко. Хороший верховой конь ценится дорого – его нельзя купить дешевле 40 рулей, а иногда ценность его доходит и до 100 руб. Не говоря уже о полкультурных донских и кубанских конях, даже по сравнению с киргизским такой дорогой конь не выдерживает критики. Кроме того, здешние кони очень дики, выездка дается им очень трудно. Надобно видеть, как табунщики обучают по весне степных коней, чтобы составить себе понятие о характере степной лошади. С чисто ослиным упрямством оседланный конь бьет всадника по целым часам и треплет на все лады до того, что у привычного ездока инородца хлынет кровь из рта и из носа. Нередко, покоренный воле всадника, конь на всю жизнь остается дикарем. Он пуглив, бьет задом и примется носить вас по степи и закусывать удила, если с недельку постоит без узды. В свое оправдание татарин может сказать, что до сих пор с него только собирали подати, а никто и не подумал об улучшении его скотоводства, главного жизненного промысла, а жалко! Недалеко то время, когда теснота заставит нас распахать донские и кубанские степи: нельзя кормить сотню лошадей на таком участке, который дает хлеба на две сотни людей. Сибирские степи могли бы легко заменить донские и прикубанские, как рассадник коней для легкой кавалерии. У татар сильно развита страсть в скачкам. Выписать несколько хороших производителей с Дона и Маныча, устроить случайные пункты, устроить с толком скачки с небольшими призами, премировать, животных и под руководством человека, знающего свое дело, можно бы поднять породу и расширить сбыт здешнего скота. Впрочем, мало ли что можно бы сделать здесь и что должно бы сделать, если бы кто-нибудь дал труд себе подумать о нуждах здешнего населения.
За подъемом на гору видно Таштып. Вид на него необычайно красив. Проворная река среди зеленых лугов, испещренных темными пятнами рощиц из березы, черемухи и жимолости окаймлена причудливыми, утесистыми горами. Красноватый тон этих утесов оттенен прозрачной зеленью реденького леса, что придает какой-то яркий, чисто южный колорит первым планам ландшафта; но главную прелесть последнего представляет великолепная панорама снежных гор, тянущихся вдали. Из-за ближайших зеленых и красноватых зубчатых гор снежные белки сверкают ослепительным блеском. Грозная горная цепь сливается в мягких тонах с низкими округлыми предгорьями и теряется в голубой дали.
— «Вот это Анинский Таскыл, видите, высокую снежную шапку? Она выше всех, как блестит-то! А вот за этой горой наш прииск. Там дальше вон чуть виднеется, его еще до половины облаком закрыло. Это должно быть крест Таскыл над малым Абаканом! Ох, сколько зверя теперь там, а вид какой! Малый и Большой Абаканы видны вплоть до Саянского хребта. У Малого Абакана страшный таскыл (Таскыл – голая безлесная вершина, словом то, что в других местах называется гольцом), словно какие-то зубы торчат гигантские! — пояснял нам спутник, местный золотопромышленник, забывая, что в прошлом году мы с ними вместе провели около двух суток на этих горах, ночуя под кедром и шатаясь без устали по утесам. Могучая прелесть картин вызвала в спутнике целый ряд ощущений, которыми он не мог не поделиться с другими. Мой другой спутник молчал, но лицо его лучше слов выражало, какое сильное впечатление произвело на него окружающее. Я сам уже видел эти горы в прошлом году, знал их, но тем не менее и я заметил, что настроение духа сразу изменилось во мне. Вспомнились прошлогодние ощущения, и горы снова манили к себе, словно вызывая разгадать вековую тайну их происхождения и существования. Все настроилось внутри на какой-то торжественный и вместе с тем радостный тон. Трудно анализируются и еще труднее поддаются описанию подобные ощущения, хотя всякий их испытывал, кому злая судьба не определила прожить свой век в каменных ящиках, без крыши, которые называются у нас городскими улицами. Когда я пишу эти строки, мне живо припоминаются первые страницы Космоса Гумбольдта и его поэтическая речь о различных степенях наслаждения природой и глубоко прочувствованные страницы нашего знаменитого Пржевальского в предисловии к его книге «Монголия и страна тангутов» и, мне кажется, я понимаю их обоих. Один – лучшие годы жизни провел среди пустыней, другой еще молод и много имеет впереди, но вероятно проживет также, как и Гумбольдт, среди природы и также мало будет жалеть об этом, как и знаменитый немецкий путешественник.
— «Нет, вот мы с ним в прошлом, как славно провели время вон там, на горах!» — продолжает пояснять моему товарищу золотопромышленник. – «А ведь весело было, не правда ли? Помните, как в озеро стреляли из винтовок, а гору из шестигранных столбов помните?» обращается уже ко мне добродушный собеседник и лицо его сияет широкой улыбкой. Я и сам не прочь вспомнить при случае о прошлых странствиях. Я много обязан моему нынешнему спутнику за его теплое участие в моих работах и время мы провели с ним на горах очень хорошо. Не знаю, извлек ли он что новое из нашей поездки, но для меня она была не только приятна, но и поучительна. Только собираюсь что-то сказать, но меня предупреждает наш возница, ему тоже нужно вставить свое слово в разговор и на этот раз кстати.
— «Вот это гора Карагай, над самым Таштыпом по сю сторону реки, а другая рядом с ней Джилан-Карагай – это уже на другой стороне. Между ними речка как в коридоре течет», — говорит возница, указывая кнутовищем на две островерхие сопки, торчащие влево от нас. «Прямо против вот – гора Бозе, крутая страсть! – Это вот вправо вот недалеко – Имжектор, — здесь каждые три года татары съезжаются на праздник. Народу много бывает. Целый табор под горой раскидывается. Шаманы шаманят, баранов режут, вино пьют – весело и посмотреть любопытно!»
Имжектор по-татрски значит женские грудные сосцы. Горы имеют, надобно сознаться, очень отдаленное сходство с ними. Праздник, о котором упомянул возница – одно из общественных татарских жертвоприношений, о которых я говорил в прошлом письме.
Разговор сделался общим и мы не заметно доехали до Имека, казачьей станицы в четырех верстах от Таштыпского села. Отсюда, собственно говоря, и начиналась наша экспедиция. Со сборами, да с наемкой лошадей нам пришлось прожить на Имеке целую неделю. Мы делали экскурсии, облазили все окрестности, заложили фундамент нашим ботаническим и геогностическим коллекциям, дела было довольно, но мы все-таки скучали. Нас разбирало нетерпение тронуться поскорее в дорогу. Кроме научных занятий, у нас не было недостатка и в развлечениях – перезнакомились мы чуть не с целым Имеком. Мы были предметом общего любопытства, многим хотелось посмотреть «чудных людей, которые едут рассматривать места» и потому подвергались сами рассмотрению. Любопытные, впрочем, не только расспрашивали нас, но и сами делились с нами сведениями и бывальщиной.
Кое-что из узнанного я расскажу читателям, но сперва нужно нам познакомиться я Имеком и Таштыпом и его обитателями.
Опубликовано 15 декабря 1885 года.